обычную девочку, на которую взвалили такую непосильную ношу.
Водитель отметил путевый лист, зашел в салон, бренча в кармане мелочью, пересчитал пассажиров, вдруг галантно раскланялся перед Моной, даже фуражку снял. Какая красотка! Я бы такую катал целыми днями, но разве троллейбус место для тебя? Тебе нужна карета, так ведь? — Он сел за руль, объявил следующую остановку, и троллейбус, урча, пополз к Симферополю. Мона глядела по сторонам, но южные вечера темны, и только поселки, сквозь которые они проезжали, сияли огоньками, и в открытые окна долетал чей-то смех и запах шашлыка.
— Скажите, — спросила Мона Ли пожилого мужчину с корзинкой, из которой доносилось кудахтанье, — а Московский проспект скоро?
— Я тебе скажу, деточка, сиди спокойно, — ответил он.
Мона Ли вышла в городскую ночь, пахнущую пылью и автомобильным выхлопом, разлитым пивом и пОтом чужих тел. Она пошла наугад — вовсе не в сторону вокзала, но ей хотелось просто идти, не спрашивая дорогу. Миновав ряд пятиэтажек, она поплутала среди детских площадок с песочницами, обошла коробки гаражей и поняла, что она шла — на запах. В сумерках было плохо видно, но она догадалась, что это какие-то грядки, только длинные, и на них растут высокие, жестковатые кустики, от которых исходит сумасшедший аромат. Мона Ли опустилась на колени, и, набрав горсть мелких на ощупь цветов, стала перетирать их между ладонями, и буквально пила этот аромат. Мона Ли вышла на учебное поле лаванды местного института эфиромасличных растений. Так и осталась бы тут, — Мона Ли села на теплую землю и так и сидела, и смотрела во тьму и не думала ни о чем.
— Эй, ты что тут делаешь? — женщина с тазом, полным белья, окликнула Мону.
— Я? — переспросила Мона Ли, — я тут… я вот цветы нюхаю. А что это так пахнет? — Женщина поставила таз на землю:
— Лаванда. Хочешь? — Мона кивнула. Женщина прошла вперед, сорвала несколько веточек, — на, держи. В шкаф положишь, будешь Крым вспоминать, — и, она ушла, покачивая бедрами, к дому, в котором уже зажглись окна и шла своя жизнь, в которой Мона Ли была чужой.
Пешком дойдя до вокзала, Мона Ли пошла смотреть расписание поездов. Ей нравилось табло справочной, на котором, если нажать на нужную кнопку, начинали вращаться алюминиевые листы. Когда они, вздрогнув, останавливались, то можно было прочесть, какие поезда идут до Ленинграда. До Киева. До Москвы. Через полтора часа отправлялся на Москву скорый поезд, почти без остановок, и уже через день Мона Ли должна была бы сойти на платформу Курского вокзала. Дело было за малым — не было денег.
Было еще только начало августа, пик отъезда не наступил, но у касс было полно народа. Продавали только на ближайшие поезда, один прямой — до Москвы, другой — проходящий. Мона стала занимать очередь к разным кассам, надеясь, что ей удастся найти кого-нибудь, кто пожалеет, одолжит денег, узнает в ней актрису, поможет, или просто — уступит свой билет. Она, привыкшая к тому, что в таких случаях у нее все происходило как бы без ее участия, оказалась в положении трудном. Позвонить отцу? Некуда. Послать телеграмму? Не на что. Да и как ей получить деньги? Паспорта у нее еще не было. Спешно убегая из Артека, она думала об одном — как уйти незамеченной, как добраться до Симферополя, а вот как добраться до Москвы без денег — она не подумала. Оставалось надеяться на чудо, чудеса всегда случались в Мониной жизни. На нее засматривались многие мужчины — и молодые, и не очень, и очень — немолодые. Многие пытались заговорить, но Мона, ощущая опасность, тут же прерывала разговор и уходила. По шуму в очереди, штурмовавшей кассу, она поняла, что на ближайшие поезда билетов нет. Никаких. Вспомнился Орск, злая метель на перроне, и сердобольная проводница рейса Ташкент-Москва, взявшая ее «за так» — в память о маме. Рассчитывать на подобное в Симферополе было глупо. Кто тут мог знать Машу Куницкую убитую почти десять лет назад?
Мона потолкалась у станционного буфета — есть хотелось так, что подташнивало. Даже завернувший края ломтик сыра казался таким вкусным, а от вида розовой колбасы, обернутой в целлофановую броню, текли слюнки. Мона, стыдясь, стащила с тарелки кусок хлеба, густо посолила его крупной солью, и, давясь, съела. Стало еще хуже. Захотелось пить. Мона Ли вышла на вокзальную площадь, людную даже в это время, нашла фонтанчик и пила воду, брезгуя, старясь не касаться наконечника губами. Вода отдавала ржавчиной.
На вокзальных часах стрелка показала, что до отправления московского поезда остается пятнадцать минут. Мона Ли отерла губы, поправила лямки рюкзачка и побежала к 1-му пути. Уже играл непременный марш «Прощание славянки», странно неуместный ночью, вызывающий тревогу и острую, горькую жалость о том, что всё подошло к концу и отпуска не будет до следующего года. Мона Ли бежала вдоль вагонов, вглядываясь в лица проводниц, стараясь выхватить хоть одно — жалостливое, сердечное. Нет. Лица были грубыми, глаза злыми, а сами тетки выглядели уставшими и смотрели на штурмовавших вагоны с ненавистью. Тут и пытаться не стоило. Мона, знавшая все ходы-выходы вокзалов, попыталась просочиться в кабину машинистов, но даже редкая ее красота не спасла положения. Иди, иди, у нас на таких кралечек денег нету! — засмеялся молодой, белозубый помощник машиниста и кинул Моне Ли яблоко.
Семафор открыл зеленый глаз, проводницы подняли флажки, где-то в хвосте еще бежал опоздавший пассажир, и провожающие шли, прикладывая к окнам ладони, и показывали жестом «звони», «пиши», «люблю» … и вскоре перрон опустел. Прошелся милиционер, спугнул устроившегося на ночевку гражданина, козырнул проходящему военному, и направился к Моне Ли. Вот уж, с кем встречаться Мона Ли не хотела, так это с ним. Сейчас узнает, что я сбежала, и все. Опять в лагерь отправит. Мона улыбнулась, как ни в чем не бывало, подождала, пока расстояние между ними сократиться до пары метров и резко повернувшись, спрыгнула на пути. Стой, дура! Куда! — засвистел тот, но Мона прекрасно разбиралась и в сложных переплетениях путей, и в стрелках, и в непонятных непосвященному огоньках. Выбравшись через запасные пути к ангарам, она увидала впереди домики станционных служащих и пошла туда. На свет.
То ли она слишком устала, то ли хотела спать, но мерцающие огоньки оказались слишком далеко, и истаяли, как мираж. И, вместо домиков, Мону Ли вынесло на аллею, засаженную пыльными пирамидальными тополями, меж стволов которых, петляя, бежала по своим делам собачья стая. Вдруг, словно учуяв её, собаки встали. Вожак, кудлатый крупный пёс с надкушенным ухом, прикрыл собою самок, щенки повизгивали где-то в кустах, и тут собаки начали сначала лаять истошно, захлебываясь, но, поскулив, перешли на вой, и выли, поднимая морды к бархатному небу до тех пор, пока Мона Ли, пятясь, не поворачиваясь
